Tanuar ash shetai setah
Пишет Rumer Ruston:
20.03.2009 в 16:19
На ночь я решаю поехать к маме. Не знаю почему, наверное, хочу просто прижаться к ней и поговорить по душам. Ясно, что я не могу ей рассказать все: и про Родиона, и про мою Гермиону, - но обходными путями я смогу рассказать ей о своих трудностях, а мама будет успокаивающе гладить меня по голове. Я еду в метро. «Душа трепещет и плачет, оттого, что творится в уме, но я твержу, что все будет иначе. Ах, кто бы твердил это мне!» - поет Пулатова, разрывая мне душу. Все будет иначе… Будет иначе!
Мама отчего-то не удивляется моему приходу.
- Привет, ты за Милочкой, да? Она мне сказала, что ты работе.
- Милочкой? – я не сразу понимаю, о ком она.
Милочка – это Гермиона. Милена. Просто мне очень непривычно её так называть.
- Ну да. Она приехала навестить Тошу.
Я смотрю через плечо маме. Гермиона выглядит какой-то несчастной, кошачьи уши лежат на голове, а не стоят торчком. Хотя она просто сидит на кухне со щенком на коленях и пьет чай.
- Привет, Мила. Ты уехала и даже записки не оставила!
- Я не думала, что ты заглянешь домой перед работой. А к тому времени, когда ты обычно приходишь, я уже должна была быть там. Просто засиделась. Впрочем, Нина Александровна, спасибо за гостеприимство, я уже ухожу. Пока, Тошенька, - Гермиона поцеловала щенка в нос и поставила на пол. – Ты поедешь?
Это она уже обращается ко мне.
- Я же только приехал. Хочу побыть с мамой немного. Останусь на ночь.
- То есть, ты будешь только утром? – говорит Гермиона несколько дрожащим голосом.
Я вижу, как в её глазах загорается страх. Черт, об этом-то я и не подумал. Идиот.
Впрочем, этот взгляд сменяется холоднокровным равнодушием. Меня передергивает: Гермиона сразу же становится похожей на свою мать на портрете. Я её ещё такой не видел.
- Да, только утром.
Maman прощается с Герми по всем нормам, как и должно с дворянкой.
Я сообщаю, что провожу Милу до остановки маршрутки и вернусь. Уже поздно, и мне, признаться, страшно отпускать её в темноту одну.
Мы выходим и идем через темный двор. Молча.
Когда мы проходим мимо круглосуточного магазина, и свет от вывески падает на лицо Герми, я вижу, что эта маска равнодушия все ещё не спала с её лица.
- Герми, - не сдерживаюсь я. – Что-то случилось?
- Нет, с чего ты взяла?
Мы выходим на Северный, где светло от огненных фонарей.
- Милая, не бойся, пожалуйста. Я буду утром, как только метро откроют – сразу приеду.
- Хорошо.
- Гермиона…
- Да я не боюсь! Можешь так не торопиться, - холодно отрезает она.
- Не ври мне, дура! – я встряхиваю её, схватив за плечи. - Я знаю, что я не должен тебя оставлять, но мне сейчас это очень нужно.
Слезы начинают сбегать по её щекам, и она наклоняет голову. Будто бы я не увижу, конечно.
- Прости, - я обнимаю Гермиону и шепчу ей. – Я люблю тебя, глупая. Все будет хорошо.
Её кошачьи ушки немного нервно вздрагивают. Слава Богу, она услышала.
- Маршрутка приехала, - она вырывается и запрыгивает в открытую дверь.
- Пока, - только и могу произнести я, бессильно опустив руки.
И возвращаюсь домой к маме, чувствуя себя отвратительно: моей Гермионе будет очень тяжело этой ночью.
Всю ночь я курю у мамы на кухне, докладывая о своих проблемах. Разумеется, я не рассказываю маме о Гермионе, просто говорю, что люблю другого человека. Maman убеждает меня дать Родиону шанс, ведь он действительно удачная партия. Единственное, что мне остается – это согласиться с ней.
Я сдерживаю свое обещание и приезжаю домой рано-рано утром. До дома я бегу так быстро, что кажется, что мое сердце сейчас выпрыгнет из груди через горло.
Гермиона прикидывается, что спит. Когда я вхожу в спальню, глаза её ещё открыты. Я замечаю это по отблеску: кошачьи глаза отражают свет от уличного фонаря. Она дрожит всем телом. Дрожат и ушки.
Я раздеваюсь и ложусь рядом с ней, прижимая к себе. Она обнимает меня ледяными руками, и я чувствую, как успокаивается её сердце. Сейчас она по-настоящему заснет. Мне достаточно просто быть рядом, чтобы она не боялась одиночества и могла спокойно спать. Днем она ещё справляется: вокруг много людей. Но ночью она одна не может совсем. Мне иногда кажется, что это погрешности аристократического воспитания: ведь ребенок-дворянин с малых лет живет отдельно в своей комнате. Как же он справляется со своими страхами? Да просто заталкивает их поглубже, пытается задавить. Я, когда чего-то боялся, сразу бежал к маме с папой, рассказывал им о страшном вампире или крокодиле под кроватью и ложился спать в родительской постели. Одному ведь страшно! А Гермиона не могла позволить себе такого. По-моему, каждую ночь в ней воскресают эти детские страхи. Как бы хорошо она в темноте не видела, она видит кошмары наяву. Она цепенеет и остановившимся взглядом смотрит в одну точку - пугающее зрелище. Бедная моя девочка… И как я мог только позволить себе оставить её одну? В такие моменты я готов себя убить.
Днем в воскресение я вновь еду к маме. Дело в том, что у меня нет изящных женских нарядов. Моя одежда – типичный унисекс: широкие брюки с большими карманами, джинсы, футболки, свитера, рубашки. В таком виде не пойдешь на свидание. А вот у maman много красивой одежды, да и размер у нас одинаковый, так что придется мне у неё что-нибудь на вечер позаимствовать. Гермионе я сказал, что вновь навещаю мать, чтобы помочь ей выбрать поводок, ошейник и все остальные принадлежности для Тоши. Герми, к счастью, была занята в воскресение: у неё пылились двадцать страниц английского текста на перевод, кроме того, нужно было ещё успеть подготовиться к коллоквиуму. Естественно, я ни словом не обмолвился о том, что вечером у меня свидание. А вот мама об этом знала и даже жаждала мне помочь выбрать такой наряд, чтобы поразить жениха с первого взгляда. О Господи, на что же я иду?..
Перемерив пол маминого гардероба, я решаю, что женскую одежду вообще носить не могу. Она внушает мне глубокое отвращение. Но мама настаивает, чтобы я пошел в белом платье с черными кружевами. Это мое выпускное, и меня удивляет то, что оно вообще у неё сохранилось. Туфли на каблуках вводят меня в оцепенение, и мама дает мне свои белые балетки.
- Ну, красавица. Посмотри на себя.
Я подхожу к зеркалу и смотрюсь в него: у меня идеальная укладка, накрашенное мамой лицо, на мне платье, серебристая полупрозрачная шаль, туфли, украшения и в руке я держу дамский ридикюль… Все так же, как тогда, в выпускной вечер. Я вспоминаю ночь на корабле, разведенные мосты, ноктюрны Шопена, Чайковского, Филда, вроде бы шутливый на вид вальс с Гермионой и первая попытка занятья любовью, к сожалению, в туалете…
- Ты все ещё та милая девочка, которая только что закончила школу. Ты ничуть не изменилась, Соня.
Я смотрю в свои льдисто-серые глаза, и думаю, что я изменился. Совсем. Кардинально.
Обстоятельства всегда сильнее нас, они нас ломают изнутри. И мы меняемся из-за этого, черт возьми, сильно меняемся!
- Тебе пора. Уже пять минут восьмого. Иди.
И я не знаю зачем, но все же делаю этот свой первый шаг к счастливому будущему.
- Удачи, милая.
URL комментарияМама отчего-то не удивляется моему приходу.
- Привет, ты за Милочкой, да? Она мне сказала, что ты работе.
- Милочкой? – я не сразу понимаю, о ком она.
Милочка – это Гермиона. Милена. Просто мне очень непривычно её так называть.
- Ну да. Она приехала навестить Тошу.
Я смотрю через плечо маме. Гермиона выглядит какой-то несчастной, кошачьи уши лежат на голове, а не стоят торчком. Хотя она просто сидит на кухне со щенком на коленях и пьет чай.
- Привет, Мила. Ты уехала и даже записки не оставила!
- Я не думала, что ты заглянешь домой перед работой. А к тому времени, когда ты обычно приходишь, я уже должна была быть там. Просто засиделась. Впрочем, Нина Александровна, спасибо за гостеприимство, я уже ухожу. Пока, Тошенька, - Гермиона поцеловала щенка в нос и поставила на пол. – Ты поедешь?
Это она уже обращается ко мне.
- Я же только приехал. Хочу побыть с мамой немного. Останусь на ночь.
- То есть, ты будешь только утром? – говорит Гермиона несколько дрожащим голосом.
Я вижу, как в её глазах загорается страх. Черт, об этом-то я и не подумал. Идиот.
Впрочем, этот взгляд сменяется холоднокровным равнодушием. Меня передергивает: Гермиона сразу же становится похожей на свою мать на портрете. Я её ещё такой не видел.
- Да, только утром.
Maman прощается с Герми по всем нормам, как и должно с дворянкой.
Я сообщаю, что провожу Милу до остановки маршрутки и вернусь. Уже поздно, и мне, признаться, страшно отпускать её в темноту одну.
Мы выходим и идем через темный двор. Молча.
Когда мы проходим мимо круглосуточного магазина, и свет от вывески падает на лицо Герми, я вижу, что эта маска равнодушия все ещё не спала с её лица.
- Герми, - не сдерживаюсь я. – Что-то случилось?
- Нет, с чего ты взяла?
Мы выходим на Северный, где светло от огненных фонарей.
- Милая, не бойся, пожалуйста. Я буду утром, как только метро откроют – сразу приеду.
- Хорошо.
- Гермиона…
- Да я не боюсь! Можешь так не торопиться, - холодно отрезает она.
- Не ври мне, дура! – я встряхиваю её, схватив за плечи. - Я знаю, что я не должен тебя оставлять, но мне сейчас это очень нужно.
Слезы начинают сбегать по её щекам, и она наклоняет голову. Будто бы я не увижу, конечно.
- Прости, - я обнимаю Гермиону и шепчу ей. – Я люблю тебя, глупая. Все будет хорошо.
Её кошачьи ушки немного нервно вздрагивают. Слава Богу, она услышала.
- Маршрутка приехала, - она вырывается и запрыгивает в открытую дверь.
- Пока, - только и могу произнести я, бессильно опустив руки.
И возвращаюсь домой к маме, чувствуя себя отвратительно: моей Гермионе будет очень тяжело этой ночью.
Всю ночь я курю у мамы на кухне, докладывая о своих проблемах. Разумеется, я не рассказываю маме о Гермионе, просто говорю, что люблю другого человека. Maman убеждает меня дать Родиону шанс, ведь он действительно удачная партия. Единственное, что мне остается – это согласиться с ней.
Я сдерживаю свое обещание и приезжаю домой рано-рано утром. До дома я бегу так быстро, что кажется, что мое сердце сейчас выпрыгнет из груди через горло.
Гермиона прикидывается, что спит. Когда я вхожу в спальню, глаза её ещё открыты. Я замечаю это по отблеску: кошачьи глаза отражают свет от уличного фонаря. Она дрожит всем телом. Дрожат и ушки.
Я раздеваюсь и ложусь рядом с ней, прижимая к себе. Она обнимает меня ледяными руками, и я чувствую, как успокаивается её сердце. Сейчас она по-настоящему заснет. Мне достаточно просто быть рядом, чтобы она не боялась одиночества и могла спокойно спать. Днем она ещё справляется: вокруг много людей. Но ночью она одна не может совсем. Мне иногда кажется, что это погрешности аристократического воспитания: ведь ребенок-дворянин с малых лет живет отдельно в своей комнате. Как же он справляется со своими страхами? Да просто заталкивает их поглубже, пытается задавить. Я, когда чего-то боялся, сразу бежал к маме с папой, рассказывал им о страшном вампире или крокодиле под кроватью и ложился спать в родительской постели. Одному ведь страшно! А Гермиона не могла позволить себе такого. По-моему, каждую ночь в ней воскресают эти детские страхи. Как бы хорошо она в темноте не видела, она видит кошмары наяву. Она цепенеет и остановившимся взглядом смотрит в одну точку - пугающее зрелище. Бедная моя девочка… И как я мог только позволить себе оставить её одну? В такие моменты я готов себя убить.
Днем в воскресение я вновь еду к маме. Дело в том, что у меня нет изящных женских нарядов. Моя одежда – типичный унисекс: широкие брюки с большими карманами, джинсы, футболки, свитера, рубашки. В таком виде не пойдешь на свидание. А вот у maman много красивой одежды, да и размер у нас одинаковый, так что придется мне у неё что-нибудь на вечер позаимствовать. Гермионе я сказал, что вновь навещаю мать, чтобы помочь ей выбрать поводок, ошейник и все остальные принадлежности для Тоши. Герми, к счастью, была занята в воскресение: у неё пылились двадцать страниц английского текста на перевод, кроме того, нужно было ещё успеть подготовиться к коллоквиуму. Естественно, я ни словом не обмолвился о том, что вечером у меня свидание. А вот мама об этом знала и даже жаждала мне помочь выбрать такой наряд, чтобы поразить жениха с первого взгляда. О Господи, на что же я иду?..
Перемерив пол маминого гардероба, я решаю, что женскую одежду вообще носить не могу. Она внушает мне глубокое отвращение. Но мама настаивает, чтобы я пошел в белом платье с черными кружевами. Это мое выпускное, и меня удивляет то, что оно вообще у неё сохранилось. Туфли на каблуках вводят меня в оцепенение, и мама дает мне свои белые балетки.
- Ну, красавица. Посмотри на себя.
Я подхожу к зеркалу и смотрюсь в него: у меня идеальная укладка, накрашенное мамой лицо, на мне платье, серебристая полупрозрачная шаль, туфли, украшения и в руке я держу дамский ридикюль… Все так же, как тогда, в выпускной вечер. Я вспоминаю ночь на корабле, разведенные мосты, ноктюрны Шопена, Чайковского, Филда, вроде бы шутливый на вид вальс с Гермионой и первая попытка занятья любовью, к сожалению, в туалете…
- Ты все ещё та милая девочка, которая только что закончила школу. Ты ничуть не изменилась, Соня.
Я смотрю в свои льдисто-серые глаза, и думаю, что я изменился. Совсем. Кардинально.
Обстоятельства всегда сильнее нас, они нас ломают изнутри. И мы меняемся из-за этого, черт возьми, сильно меняемся!
- Тебе пора. Уже пять минут восьмого. Иди.
И я не знаю зачем, но все же делаю этот свой первый шаг к счастливому будущему.
- Удачи, милая.