20.03.2009 в 16:17
Входя в квартиру, я не включаю свет. Не знаю почему. Как-то автоматически снимаю с себя верхнюю одежду, обувь и прохожу в гостиную, где различаю скрип паркета под креслом-качалкой и легкое позвякивание спиц.
- Соня...
Тихо из темноты. Я её не вижу, а она меня видит. Видит мою глупую счастливую улыбку и мои пьяные глаза. Мне стыдно. Мне безумно стыдно. Я впадаю в ступор и не могу сойти с места.
- Сонь, от тебя очень сильно пахнет алкоголем. И у тебя ярко-красные губы. Что-то случилось? – все так же тихо говорит Гермиона и откладывает спицы на журнальный столик.
Я этого не вижу, но слышу, как звякает металл о стекло.
Любимая, дорогая, родная… Меня словно сносит ураганным ветром с места, и я падаю на колени перед ней и плачу, роняя слезы на её мягкое домашнее платье цвета морской волны.
Я способен только шептать слова извинения и чувствую, что только что почти не сделал непоправимую глупость – чуть не сделал больно ей! Моей! Моей Гермионе…
Она кладет руку на мои волосы и гладит меня по голове, шепотом пытаясь утешить меня, спрашивая, что же произошло. Я беру её на руки, как бы тяжело мне не было, и несу в постель.
Черт, я ведь знаю, что она не ляжет спать без меня, что ей одиноко, страшно и холодно. Я идиот, скотина, я…
Я целую её лицо, шею, плечи. Снимаю с неё платье и согреваю её своим телом и жарким дыханием. И шепчу, не прекращая, шепчу: «Прости. Прости, родная…»
- Соня, ты любишь меня?
- Люблю, безумно люблю!
Только тогда она сможет заснуть.
Только вот мне уже не до сна.
Первое, что я делаю, когда встаю утром, - это иду курить на кухню. Гермиона всегда встает раньше меня, и когда я захожу, сонный и даже неумытый, она уже варит мне кофе, одетая, причесанная, пока что не накрашенная, но все равно очень красивая.
Так и сегодня. Ещё плохо соображая, с больной после вчерашнего головой, я приползаю на кухню, где Герми уже стоит у плиты. Она курит тоненькую сигаретку «Вог-Арома» и изящным движением стряхивает пепел в аккуратную, всегда вымытую пепельницу. Странно, обычно она не курит. Кажется, опять у бедняжки нервы шалят…
- Доброе утро, милая, - говорю я и падаю на стул у окна.
- Доброе, дорогой, - смеясь, отвечает она. – Тебе обезболивающее дать?
- Это было бы так мило с твоей стороны.
- Держи, - она сует мне в рот таблетку «Пенталгина» и целует меня в лоб. – А ты знаешь…
- Что именно? Я много чего знаю, - вяло пытаюсь пошутить.
- Знаешь, мне понравилось, как все было вчера. Может, мне всегда тебя спаивать, перед тем как идти в постель? – она смеется и наливает мне кофе.
Иногда мне кажется, что её можно любить только за этот смех и за кофе по утрам.
Я благодарно чешу ей за кошачьим ушком, и она мурчит, изображая из себя котенка. Мы смеемся, и я вновь наслаждаюсь её смехом, таким звонким, невинным и славным, что прямо от умиления плакать хочется.
- Не надо меня спаивать, ты меня пьянишь всегда, - я шепчу ей на ухо и делаю глоток сладкого, крепкого кофе.
Мы вместе завтракаем, потом я иду умываться, а Гермиона краситься у зеркала в холле. Затем я одеваюсь, а она собирает сумку с необходимыми книгами и тетрадями. Я собираю свой рюкзак сразу после того, как прихожу днем с занятий, зная, что когда я приду домой с работы, мне будет не до этого. Такой уж у нас порядок, который держится с тех пор, как мы начали жить вместе. В прихожей перед выходом я её целую, так как знаю, что, выйдя из дома, мы даже за руку подержаться не сможем, и размазываю её помаду, на что она притворно сердиться каждый день. За то время, что она поправляет макияж, я черным карандашом подвожу глаза. А потом мы выходим из дома, доплетаемся до стрелки Васильевского острова и расходимся в разные стороны: она идет к филфаку, я – к психфаку.
Так уж повелось.
На одной из лекций у меня начинает звонить телефон. Думая, что это Гермиона, я встаю и беспрепятственно выхожу из аудитории (благо, я сижу в последнем ряду), чтобы ответить на звонок. Но на дисплее высвечивается незнакомый номер, и я сразу догадываюсь кто это. Надо же, это не ночной кошмар, а суровая реальность.
- Алло, Родион? – говорю я тихо, чтобы не мешать лекции.
- Привет, Сонечка. Как твои дела?
- Очень хорошо. Кроме того, что ты отвлекаешь меня от получения бесценных знаний.
- Так ты на занятиях? – протягивает он.
- Ну, вообще-то, да.
- Извини, я не думал, что ты ответишь прямо на лекции. И звонил в расчете на то, что ты поднимешь трубку только между парами.
- Ничего, все нормально, - отвечаю я и прислоняюсь к стене. А вчера я и не обратил внимания на то, что у него такой завораживающий бархатный голос.
- Я насчет свидания. Ты ведь помнишь, что обещала?
- Да.
- Сухо и по существу, - он смеется. - Ладно, предлагаю вечер воскресения. Ты свободна?
- Буду.
- Вот и отлично. Я подъеду к твоему дому и заберу тебя в районе семи, хорошо?
- Лучше от дома мамы, подойдет?
- Хорошо. До связи, милая.
- Пока.
Я прощаюсь и вешаю трубку. Надо же, он назвал меня «милая». Как это странно. Меня так называет только мама… «Милая». Удивительно, но с Родионом я чувствую себя женщиной. Нет, не так. Девушкой. Барышней. Чьи капризы нужно выполнять, за которой нужно ухаживать: холить, лелеять и заваливать цветами да конфетами. Мягко говоря, мне непривычна это роль. Ведь с Гермионой я всегда мужчина, это её мне нужно защищать, ведь без меня она просто погибнет, наверное.
Черт! Гермиона… Я хватаюсь за голову, чувствуя, что она сейчас расколется. Я очень люблю мою Герми, такую родную и близкую. Но и Родион мне явно небезразличен! Его голос заставляет мою голову кружиться, его глаза – совершать наистраннейшие поступки! По типу того безрассудного вчерашнего поцелуя. У нас с ним много общего, мы интересуемся одними и теми же вещами… Стоп! А с Герми мне что, скучно, что ли?
Уф. Я опускаюсь на пол. Из аудитории начинают выходить мои однокурсники, кажется, лекция закончена. Передо мной останавливается Олеся, миловидная, беззаботная блондинка, с которой я общаюсь теснее всего. Смотрит она на меня как-то сочувствующе.
- Кацер, с тобой все в порядке?
- Да, вполне. Просто голова разболелась, - я поднимаюсь с пола и отряхиваюсь. - Что у нас следующее?
- Философия, - отвечает она, все ещё не меняясь в лице. - Ты уверена, что хочешь пойти?
- Конечно. Идем.
Я прилежно хожу на все пары и даже пытаюсь записать все лекции. Так что в плане обучения моя совесть чиста. Тем более, что это помогает мне отвлечься от моих тягостных мыслей.
Когда я выхожу из здания психфака на набережную после окончания занятий, у меня звонит телефон. Гермиона сообщает мне, что закончила раньше и уже дома, и я решаю прогуляться пешком. Втыкаю в уши наушники-пуговки и включаю плейер. Только сейчас я обращаю внимание на то, что вообще-то уже середина осени, конец октября: пряно пахнут сухие, раскрашенные в осенние краски листья, иглою в сердце пронизывает холодный ветер, плачет мелкими слезами молочно-белое небо. Издалека до моего слуха доносятся звуки какой-то смутно знакомой лиричной мелодии, почему-то навевающей воспоминания о хрустальной звездной июньской ночи. Мне улыбается статуя Нептуна с биржевого фасада. Уже начинает смеркаться, и, когда я дойду до дома, уже будет темно и зажгутся фонари. И я иду, иду вперед так быстро, как будто меня уносит шквалистым промозглым осенним ветром.
- Софья! Сонечка! – кто-то окликает меня, и я оборачиваюсь.
Это Родион. Он бежит за мной. «Кто-то мчался, падая с ног, плыл против течения, ехал на красный», - поет мелодичный голос, достигая моей души через наушники. Я приглядываюсь: князь держит в руках одну красную розу.
- Родя? Мы же вроде договорились на воскресение? – удивляюсь я, когда он нагоняет меня, и вытаскиваю один наушник, чтобы слышать, что говорит Родион.
- Ну да. А сегодня я случайно здесь оказался и решил встретить тебя с занятий. Прелестно выглядишь,- говорит он и отдает мне розу.
- О, ну, это очень приятно, спасибо, - не найдясь, что сказать, говорю я.
Стою себе в своем обычном черном мохеровом пальто с горлом, замотанным серо-зеленым шарфом, да с рюкзаком наперевес. Вот уж не знаю, что именно во мне может показаться прелестным.
- Прогуляемся?
- Давай. По Невскому?
- Где хочешь, - он улыбается.
- Тогда по Невскому.
Мы идем по Дворцовому мосту, и я останавливаюсь, чтобы покурить. Люблю я это дело – курить, глядя на воду. Тем более, что волны Невы в такую погоду особенно прекрасны.
- Ты как-то странно смотришь на воду.
- «Отвергая законы природы, стоит у перил моста, безумно глядя на воду, совершенная красота», - напеваю я, и Родион, соглашаясь, кивает.
- Дай и мне, что ли, покурить.
- Ты куришь? – изумляюсь я. – Никогда бы не подумал.
- Бросил, ещё в университете. Насмотрелся на легкие курильщика. А сейчас вот, глядя на тебя, захотелось, - объяснил князь, закуривая предложенную мной сигарету. – Спасибо.
- Вот уж точно не за что.
Мы стоим и курим, молча глядя на воду. А потом идем дальше, на Невский. Шаг-вдох. Шаг-выдох. Мы идем и молчим. Нам хорошо просто молчать.
- Соня и Родион, однако, - говорю я. Только отрывок собственной мысли.
- Только не Раскольников и не Мармеладова.
Родион смеется.
А я думаю о том, что вполне себе Раскольников. Как топором душу рубит. Таких расколов в мою с Гермионой жизнь ещё никто не вносил. У нас с Герми одна жизнь на двоих. Мы одно целое. Мы одна личность. Я сильная половина, она слабая. Я мужество, опора, уверенность, циничность, она слабость, чистота, вера, страх. Мы не можем друг без друга, как не могут быть по одиночке ин и янь.
Только вот я не его Сонечка Мармеладова. Нет, я не могу ей быть…
Осознав это, я говорю Родиону, что мне скоро на работу и ещё нужно заскочить домой и поворачиваю на набережную Мойки. Он идет к каналу Грибоедова.
Гермионы дома нет, я забираю свою рабочую сумку и ухожу в «Ноктюрн».
Вечером я встречу Родиона в нашей кофейне. Он будет сидеть там, как ни в чем не бывало, пить американо и смотреть в окно: как же все-таки красив этот вид на Спас… Видимо, Родион ждет меня. Но у меня и без него работы много. Мы перебросимся парой слов, я сошлюсь на занятность, и он уйдет.
URL комментария- Соня...
Тихо из темноты. Я её не вижу, а она меня видит. Видит мою глупую счастливую улыбку и мои пьяные глаза. Мне стыдно. Мне безумно стыдно. Я впадаю в ступор и не могу сойти с места.
- Сонь, от тебя очень сильно пахнет алкоголем. И у тебя ярко-красные губы. Что-то случилось? – все так же тихо говорит Гермиона и откладывает спицы на журнальный столик.
Я этого не вижу, но слышу, как звякает металл о стекло.
Любимая, дорогая, родная… Меня словно сносит ураганным ветром с места, и я падаю на колени перед ней и плачу, роняя слезы на её мягкое домашнее платье цвета морской волны.
Я способен только шептать слова извинения и чувствую, что только что почти не сделал непоправимую глупость – чуть не сделал больно ей! Моей! Моей Гермионе…
Она кладет руку на мои волосы и гладит меня по голове, шепотом пытаясь утешить меня, спрашивая, что же произошло. Я беру её на руки, как бы тяжело мне не было, и несу в постель.
Черт, я ведь знаю, что она не ляжет спать без меня, что ей одиноко, страшно и холодно. Я идиот, скотина, я…
Я целую её лицо, шею, плечи. Снимаю с неё платье и согреваю её своим телом и жарким дыханием. И шепчу, не прекращая, шепчу: «Прости. Прости, родная…»
- Соня, ты любишь меня?
- Люблю, безумно люблю!
Только тогда она сможет заснуть.
Только вот мне уже не до сна.
Первое, что я делаю, когда встаю утром, - это иду курить на кухню. Гермиона всегда встает раньше меня, и когда я захожу, сонный и даже неумытый, она уже варит мне кофе, одетая, причесанная, пока что не накрашенная, но все равно очень красивая.
Так и сегодня. Ещё плохо соображая, с больной после вчерашнего головой, я приползаю на кухню, где Герми уже стоит у плиты. Она курит тоненькую сигаретку «Вог-Арома» и изящным движением стряхивает пепел в аккуратную, всегда вымытую пепельницу. Странно, обычно она не курит. Кажется, опять у бедняжки нервы шалят…
- Доброе утро, милая, - говорю я и падаю на стул у окна.
- Доброе, дорогой, - смеясь, отвечает она. – Тебе обезболивающее дать?
- Это было бы так мило с твоей стороны.
- Держи, - она сует мне в рот таблетку «Пенталгина» и целует меня в лоб. – А ты знаешь…
- Что именно? Я много чего знаю, - вяло пытаюсь пошутить.
- Знаешь, мне понравилось, как все было вчера. Может, мне всегда тебя спаивать, перед тем как идти в постель? – она смеется и наливает мне кофе.
Иногда мне кажется, что её можно любить только за этот смех и за кофе по утрам.
Я благодарно чешу ей за кошачьим ушком, и она мурчит, изображая из себя котенка. Мы смеемся, и я вновь наслаждаюсь её смехом, таким звонким, невинным и славным, что прямо от умиления плакать хочется.
- Не надо меня спаивать, ты меня пьянишь всегда, - я шепчу ей на ухо и делаю глоток сладкого, крепкого кофе.
Мы вместе завтракаем, потом я иду умываться, а Гермиона краситься у зеркала в холле. Затем я одеваюсь, а она собирает сумку с необходимыми книгами и тетрадями. Я собираю свой рюкзак сразу после того, как прихожу днем с занятий, зная, что когда я приду домой с работы, мне будет не до этого. Такой уж у нас порядок, который держится с тех пор, как мы начали жить вместе. В прихожей перед выходом я её целую, так как знаю, что, выйдя из дома, мы даже за руку подержаться не сможем, и размазываю её помаду, на что она притворно сердиться каждый день. За то время, что она поправляет макияж, я черным карандашом подвожу глаза. А потом мы выходим из дома, доплетаемся до стрелки Васильевского острова и расходимся в разные стороны: она идет к филфаку, я – к психфаку.
Так уж повелось.
На одной из лекций у меня начинает звонить телефон. Думая, что это Гермиона, я встаю и беспрепятственно выхожу из аудитории (благо, я сижу в последнем ряду), чтобы ответить на звонок. Но на дисплее высвечивается незнакомый номер, и я сразу догадываюсь кто это. Надо же, это не ночной кошмар, а суровая реальность.
- Алло, Родион? – говорю я тихо, чтобы не мешать лекции.
- Привет, Сонечка. Как твои дела?
- Очень хорошо. Кроме того, что ты отвлекаешь меня от получения бесценных знаний.
- Так ты на занятиях? – протягивает он.
- Ну, вообще-то, да.
- Извини, я не думал, что ты ответишь прямо на лекции. И звонил в расчете на то, что ты поднимешь трубку только между парами.
- Ничего, все нормально, - отвечаю я и прислоняюсь к стене. А вчера я и не обратил внимания на то, что у него такой завораживающий бархатный голос.
- Я насчет свидания. Ты ведь помнишь, что обещала?
- Да.
- Сухо и по существу, - он смеется. - Ладно, предлагаю вечер воскресения. Ты свободна?
- Буду.
- Вот и отлично. Я подъеду к твоему дому и заберу тебя в районе семи, хорошо?
- Лучше от дома мамы, подойдет?
- Хорошо. До связи, милая.
- Пока.
Я прощаюсь и вешаю трубку. Надо же, он назвал меня «милая». Как это странно. Меня так называет только мама… «Милая». Удивительно, но с Родионом я чувствую себя женщиной. Нет, не так. Девушкой. Барышней. Чьи капризы нужно выполнять, за которой нужно ухаживать: холить, лелеять и заваливать цветами да конфетами. Мягко говоря, мне непривычна это роль. Ведь с Гермионой я всегда мужчина, это её мне нужно защищать, ведь без меня она просто погибнет, наверное.
Черт! Гермиона… Я хватаюсь за голову, чувствуя, что она сейчас расколется. Я очень люблю мою Герми, такую родную и близкую. Но и Родион мне явно небезразличен! Его голос заставляет мою голову кружиться, его глаза – совершать наистраннейшие поступки! По типу того безрассудного вчерашнего поцелуя. У нас с ним много общего, мы интересуемся одними и теми же вещами… Стоп! А с Герми мне что, скучно, что ли?
Уф. Я опускаюсь на пол. Из аудитории начинают выходить мои однокурсники, кажется, лекция закончена. Передо мной останавливается Олеся, миловидная, беззаботная блондинка, с которой я общаюсь теснее всего. Смотрит она на меня как-то сочувствующе.
- Кацер, с тобой все в порядке?
- Да, вполне. Просто голова разболелась, - я поднимаюсь с пола и отряхиваюсь. - Что у нас следующее?
- Философия, - отвечает она, все ещё не меняясь в лице. - Ты уверена, что хочешь пойти?
- Конечно. Идем.
Я прилежно хожу на все пары и даже пытаюсь записать все лекции. Так что в плане обучения моя совесть чиста. Тем более, что это помогает мне отвлечься от моих тягостных мыслей.
Когда я выхожу из здания психфака на набережную после окончания занятий, у меня звонит телефон. Гермиона сообщает мне, что закончила раньше и уже дома, и я решаю прогуляться пешком. Втыкаю в уши наушники-пуговки и включаю плейер. Только сейчас я обращаю внимание на то, что вообще-то уже середина осени, конец октября: пряно пахнут сухие, раскрашенные в осенние краски листья, иглою в сердце пронизывает холодный ветер, плачет мелкими слезами молочно-белое небо. Издалека до моего слуха доносятся звуки какой-то смутно знакомой лиричной мелодии, почему-то навевающей воспоминания о хрустальной звездной июньской ночи. Мне улыбается статуя Нептуна с биржевого фасада. Уже начинает смеркаться, и, когда я дойду до дома, уже будет темно и зажгутся фонари. И я иду, иду вперед так быстро, как будто меня уносит шквалистым промозглым осенним ветром.
- Софья! Сонечка! – кто-то окликает меня, и я оборачиваюсь.
Это Родион. Он бежит за мной. «Кто-то мчался, падая с ног, плыл против течения, ехал на красный», - поет мелодичный голос, достигая моей души через наушники. Я приглядываюсь: князь держит в руках одну красную розу.
- Родя? Мы же вроде договорились на воскресение? – удивляюсь я, когда он нагоняет меня, и вытаскиваю один наушник, чтобы слышать, что говорит Родион.
- Ну да. А сегодня я случайно здесь оказался и решил встретить тебя с занятий. Прелестно выглядишь,- говорит он и отдает мне розу.
- О, ну, это очень приятно, спасибо, - не найдясь, что сказать, говорю я.
Стою себе в своем обычном черном мохеровом пальто с горлом, замотанным серо-зеленым шарфом, да с рюкзаком наперевес. Вот уж не знаю, что именно во мне может показаться прелестным.
- Прогуляемся?
- Давай. По Невскому?
- Где хочешь, - он улыбается.
- Тогда по Невскому.
Мы идем по Дворцовому мосту, и я останавливаюсь, чтобы покурить. Люблю я это дело – курить, глядя на воду. Тем более, что волны Невы в такую погоду особенно прекрасны.
- Ты как-то странно смотришь на воду.
- «Отвергая законы природы, стоит у перил моста, безумно глядя на воду, совершенная красота», - напеваю я, и Родион, соглашаясь, кивает.
- Дай и мне, что ли, покурить.
- Ты куришь? – изумляюсь я. – Никогда бы не подумал.
- Бросил, ещё в университете. Насмотрелся на легкие курильщика. А сейчас вот, глядя на тебя, захотелось, - объяснил князь, закуривая предложенную мной сигарету. – Спасибо.
- Вот уж точно не за что.
Мы стоим и курим, молча глядя на воду. А потом идем дальше, на Невский. Шаг-вдох. Шаг-выдох. Мы идем и молчим. Нам хорошо просто молчать.
- Соня и Родион, однако, - говорю я. Только отрывок собственной мысли.
- Только не Раскольников и не Мармеладова.
Родион смеется.
А я думаю о том, что вполне себе Раскольников. Как топором душу рубит. Таких расколов в мою с Гермионой жизнь ещё никто не вносил. У нас с Герми одна жизнь на двоих. Мы одно целое. Мы одна личность. Я сильная половина, она слабая. Я мужество, опора, уверенность, циничность, она слабость, чистота, вера, страх. Мы не можем друг без друга, как не могут быть по одиночке ин и янь.
Только вот я не его Сонечка Мармеладова. Нет, я не могу ей быть…
Осознав это, я говорю Родиону, что мне скоро на работу и ещё нужно заскочить домой и поворачиваю на набережную Мойки. Он идет к каналу Грибоедова.
Гермионы дома нет, я забираю свою рабочую сумку и ухожу в «Ноктюрн».
Вечером я встречу Родиона в нашей кофейне. Он будет сидеть там, как ни в чем не бывало, пить американо и смотреть в окно: как же все-таки красив этот вид на Спас… Видимо, Родион ждет меня. Но у меня и без него работы много. Мы перебросимся парой слов, я сошлюсь на занятность, и он уйдет.